Блаженные похабы - С. А. Иванов

Другой старообрядец, Афанасий, сначала юродствовал, а потом принял схиму под именем Авраамий и сделался довольно известным поэтом своего времени[765]. Тем самым, «юродство могло быть одной из форм проявления интеллигентного и интеллектуального критицизма»[766]. Но, разумееется, все это выводило данный феномен из тождества самому себе.

Как царь Алексей Михайлович[767], так и патриарх Никон испытывали личную приязнь к юродивым. Приехавший в Москву в составе Антиохийского патриаршего (то есть, в сущности, «поствизантийского») посольства Павел Алеппский так описывал прием у Никона:

В этот день патриарх посадил подле себя за стол нового Салоса, который постоянно ходит голый по улицам.

К нему питают великую веру и почитают его свыше всякой меры как святого и добродетельного человека. Имя его Киприан; его называют Человек Божий. Патриарх непрестанно подавал ему пищу собственными руками и поил из серебряных кубков, из которых он сам пил, при чем получал последние капли в свой рот, ради освящения, и так до конца трапезы. Мы были удивлены[768].

Потомки византийцев явно выразили свое «удивление» Никону — для них юродство было рудиментом враждебной им народной религиозности[769]. Не иронично ли, что патриарх Макарий Антиохийский, отдаленный преемник Феодора Вальсамона, через шестьсот лет после него должен был вступить в ту же самую борьбу (ср. с. 202), но уже не в Константинополе, а в далекой Москве?

Результатом этой борьбы стало удаление Киприана от патриаршего двора, его последующая ссылка и казнь. Юродство, столь сильно не нравившееся грекам, уже по одному этому подходило старообрядцам в качестве «хоругви»[770], особенно учитывая его популярность в широких массах. Но это же обстоятельство обрекло юродство на маргинализацию в качестве формы протеста.

Церковь же на Соборе 1666/67 г. официально осудила «лжеюродство» в специальном каноне, под который, разумеется, могло попасть любое юродствование. Правило Московского Собора лишь отчасти следует соответствующему постановлению Собора Трулльского[771]; в нем хорошо видна и специфика «похабства»: «Кто… от мира отрекшиися и хотяху поругатися мирови, сиречь во юродственном образе жительствовати, яко святыи Андрей и Сумеон, и прочии о Христе юроди, не сице (яко нынешнии) твориша и жительствоваша: не искаша бо они славы от мира. И ниже ходиша по дворам, и по- латам вельможных и знакомых»[772]. Как видим, главной чертой «похабов» Собор назвал вовсе не социальный протест, а наоборот, приживальство во дворах «знакомых», то есть знатных особ. Не будем забывать, что даже у Василия Блаженного, главной чертой которого вроде бы являлась, согласно его житиям, полная бездомность, в действительности, как рассказывает Пискаревский Летописец, «житие было на Кулишках, у боярыни вдовы, именем у Стефаниды Юрловы»[773]. Между прочим, почитание этого святого, некогда являвшегося официальным покровителем царской семьи и государевой казны, неуклонно сокращалось в течение всей второй половины XVII в.: в 1659 г. его память 2 августа перестали праздновать в Успенском соборе Кремля, с 16/7 г. патриархи перестали служить, как раньше, в церкви Покрова на Рву, а в 1682 г. она стала единственным местом, где святой вообще поминался[774].

Конечно, система почитания юродивых обладала своей инерцией и потому власти не могли пресечь его сразу[775]. Однако «похабы», чей культ только начал складываться в XVII в., из‑за воздвигнутых гонений не успели обзавестись биографией. Про некоторых мы не знаем ничего, кроме имени: таковы Константин Новоторский, Иоанн Можайский, Киприан Карачевский, Георгий Новгородский, Леонтий Устюжский и др. От кого‑то не осталось даже этого: голландский путешественник Корне- лис де Бруйн в 1708 г. нарисовал и описал некоего архангельского юродивого, «слывущего святым между своими соотечественниками. Он… бродил совершенно нагой по стране до самой Вологды, часто появлялся в таком виде на торгах, в церквах и даже во дворе губернатора. Он показался мне… лишенным рассудка… но в то же время я уверен, что единственной целью его было пробавляться в жизни представлением из себя святого… Волоса и борода этого человека сплелись, и он никогда не употреблял гребня»[776]. Иностранец не замечает противоречий в собственном рассказе: если этот человек безумен, то вряд ли корыстен, а уж коли корыстен, то непонятно, почему после первого сеанса рисования «все мои старания заманить его опять к себе оставались безуспешны, что меня немало удивило, потому что я щедро наградил его в первый его ко мне приход». Видимо, этот безымянный юродивый строго держался правил игры, неведомой де Бруйну.

От некоторых «похабов» этой эпохи сохранились яркие, пусть и отрывочные свидетельства. Например, Афанасий (Стахий) Ростовский, умерший до 1690 г., пользовался в городе огромной популярностью. Он пророчествовал, носил вериги (впоследствии в его часовне прихожанам давали поднять две его гири, весом по 65 кг каждая, и железный камзол, весивший еще 24 кг) — и все‑таки его жития не существует.[777]

Заметим кстати, что ношение тяжелых железных вериг стало почти непременным атрибутом юродства в XVII в. В одном из Синодиков того времени сказано: «Помяни Господи души иже тебе Христа ради труждаю- щихъся во юродство и во обложении тяжкихъ веригъ»[778]. Собор 1666 г., посвятивший обличению юродства специальное постановление, особо напирает на эту его особенность: «Инии же и в железах скованы… Прежнии преподобные отцы… не сице пребываху… и кто от монахов или отшелник скован в железах труждахуся по Бозе, никому отнюдь сие покаазаша… Нынешнии отшелники и железноноснии претворнии и юроды не по Бозе суть»[779]. Отцы Собора были правы: византийские юродивые обычно не носили вериг (кроме редких маргинальных случаев, см. с. 209) — однако вериги становились необходимы по мере исчерпания той странной харизмы, которая проистекала из одних только безобразий и хулиганства. Так позднее юродство искало для себя новой легитимации.

Глава 11. Искоренение и неискоренимость юродства

Сильный удар по «официальному» юродству нанес Петр Первый, испытывавший личное отвращение к «похабам». Царь писал:

Из таковых дурней… отечеству… великий вред. Раз- суди всяк благоразумный, сколько тысящ в России обретается ленивых таких прошаков… нахальством и лукавым смирением чуждые труды поедают… сочиняют некия безумная и душевредная пения и оная с притворным стенанием пред народом поют и простых невеж еще вящше обезумливают… клевещут на властей высоких и самую власть верховную зле обносят и простой народ к презорству властей преклоняют, сами никаких же христианских должностей касаются, в церковь входить не свое дело быти помышляют, только бы им пред церковью непрестанно вопить. Воистинну нет беззаконнейшаго чина людей[780].

В «Обещании, чинимом архиереями при поставле- нии их в сей чин» (1716 г., пункт 6–ой) читаем: «Паки обещаваюся… притворных беснующих, в колтунах, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и градскому суду отсылать»[781]. Даже если юродивый вел себя смирно, он все равно попадал под подозрение властей. Так, 14 марта 1722 г. был арестован крестьянин Давыд Костянтинов, и при нем образ Спа- сителев, кресты медные, вериги да клюка железная…

От них… в тайных делах по розыску большой важности хотя и не показалось, однако же показалось то, что они всю свою жизнь препровождали скитаючись между народом… и от таковых скитающихся не другое что доброе происходит, но токмо пересылка вестей и протчих непотребных дел, под видом якобы простоты их или святости… [Давыду] весьма надлежит быть в монастыре неисходно, чтоб впредь для тунеядства каких соблазнов между мирскими от них не происходило[782].

Большим недоброжелателем юродства был вице- президент Синода Феофан Прокопович, на которого в 1726 г. подавали жалобу в Верховный Тайный совет, что он «всех московских Христа ради Юродивых Чудотворцев блудниками называет и за их бездельство и блуд с знатными женами и гробы им любодейцы их построили, их же деньгами и почтеньем между святых ввели»[783]. Неудивительно, что в начале XVIII в. происходит переосмысление слова «похабный» — вместо «юродивый» оно начинает значить «невероятно непристойный, скабрезный»[784].

В 1731 г. юродивым запрещено было появляться в церквах.

Являющиеся якобы юродивые… чинят слышателем… помешательство, наипаче же по неблагообразию своему… наводят немалый смех и соблазн, от чего вместо ожидаемого… согрешений своих прощения, вящий чрез таковое… юродствующих шатание, те в церквах Божиих предстоящие грех себе преумножают[785].

«Регулярное государство» XVIII в. все сильнее вытесняло юродивого из социальной жизни: либо под защиту старообрядческих общин (или сект, вроде хлыстовских[786]), либо под покровительство богатых домов[787]. На нем больше, чем на ком‑либо другом, сказалось культурное расслоение послепетровского русского общества — юродивый навсегда остался в «народной», низовой жизни. Без взаимоупора с официальной религиозностью юродство как бы выходило из тождества с самим собой, теряло внутренний нерв. Именно с этого времени признание кого бы то ни было юродивым окончательно утрачивает хоть сколько‑нибудь нормативный характер: канонизации были вообще отменены, а подозрение в «лжеюродстве» (приставкой «лже-» власти защищались от возможных упреков в богоборчестве) немедленно влекло за собой полицейские меры. Преследования длились в течение всей первой половины XVIII в.